Январь 2012г. №220

Б.Горев.М.А.Бакунин(К 50-летию со дня смерти)

Красная нива. 1926. № 26. С.12/13.

Умерший 50 лет назад, 1-го июля 1876 г., знаменитый революционер и анархист Михаил Александрович Бакунин является одной из наиболее ярких, интересных и в то же время сложных фигур революционного движения XIX века. Он весь соткан из противоречий, ими полна и жизнь его, и деятельность, его учение и личный характер.

Русский дворянин и офицер (родился в 1814 г. в селе Премухине, Новоторжского уезда, Тверской губ.), он 21 года бросает службу выходит в отставку, едет без всяких средств в Москву и там с необычайным усердием набрасывается на немецкую философию, особенно на Гегеля. Чувствуя в себе какие-то могучие порывы, какое-то смутное предчувствие предстоящей ему роли, он рвётся за границу из душной николаевской России. Там, в обстановке умственного брожения, охватившего всю Западную Европу перед революцией 1848 г., Бакунин от философии переходит к политике, знакомится со всеми виднейшими оппозиционными и революционными деятелями, сперва в Германии, а потом в Швейцарии, Франции и Бельгии, и уже в 1842 г. бросает свой знаменитый афоризм, ставший впоследствии лозунгом всех анархистов: «страсть к разрушению есть в то же время творческая страсть».

Водовороту революции 1848 г. Бакунин отдаёт себя всего без остатка. Но особенно захватывает его мечта о создании на развалинах российской и австрийской монархий всеславянской республики. И когда, по тайному подстрекательству русского посольства в Париже пускается, долго потом повторявшаяся, клевета, будто он — агент русского правительства, этому многие верят, так как странной и загадочной кажется фигура этого русского дворянина и помещика, с необычайной пылкостью бросившегося в революцию, предлагавшего самые крайние меры и проповедывавшего объединение всех славян, чего добивался и Николай I, желавший подчинить их всех своей власти.

Мужественно руководя одной из последних вспышек подавленной революции — восстанием в Дрездене весной 1849 г., Бакунин, попавший в лапы саксонского, а потом и австрийского правительства, дважды приговорённый к смерти, помилованный и, наконец, выданный Николаю I, в могильной тишине казематов Петропавловки и Шлиссельбурга падает духом. В обширной «исповеди», написанной по желанию царя, отчасти искренно, отчасти хитря перед Николаем, он кается в своей революционной деятельности. А после смерти Николая он подаёт его наследнику Александру II унизительное прошение о помиловании. Тайну об этом моральном падении одинаково ревниво таит в себе всю жизнь революционер Бакунин и царские жандармы. Она открывается лишь после Октябрьской революции, овладевшей архивами департамента полиции.

Сосланный в Сибирь, Бакунин пользуется покровительством своего сановного дядюшки, иркутского генерал-губернатора, становится на его сторону, когда тот затевает борьбу со старыми политическими ссыльными, декабристами и петрашевцами. И вместе с тем он мечтает снова о революционной деятельности, бежит через Японию и Америку и в 1861 г. является в Лондон, к своим старым друзьям Герцену и Огарёву, издававшим журнал «Колокол».

Попав в обстановку возрождавшегося, после реакции 50-х г.г., революционного движения в Европе, рабочего и национального, накануне польского восстания 1863 г., Бакунин почувствовал себя в своей стихии. Как с иронической улыбкой писал о нём Герцен, он «спорил, проповедывал, распоряжался, кричал, решал, направлял, организовывал и ободрял целый день, целую ночь, целые сутки. В короткие минуты, остававшиеся у него свободными, он бросался за свой письменный стол, расчищал небольшое место от табачной золы и принимался писать пять, десять, пятнадцать писем… Деятельность его, праздность, аппетит и всё остальное, как гигантский рост и вечный пот, всё было не по человеческим размерам, как и он сам; а сам он — исполин с львиной головой, со всклокоченной гривой».

Вступив в 1864 г., по приглашению Маркса, в руководимый им Первый Интернационал, Бакунин пытался противопоставить ему свой собственный тайный международный «Союз революционных социалистов». Борясь против «централизма» и «диктатуры» Маркса, Бакунин в уставе своего «Союза» прочил себя в диктаторы этого союза. Познакомившись с русским революционером Нечаевым, составив для него «революционный катехизис», пропитанный насквозь чисто иезуитским отношением не только к врагам, но и к единомышленникам, за исключением лишь самого близкого, тесного кружка тайных руководителей революционной организации, — Бакунин отрёкся от Нечаева после того, как тот принял наставления Бакунина всерьёз и вызвал своей системой обмана, мистификации, шантажа и террора по отношению к единомышленникам и сочувствующим — возмущение не только «прогрессивного» общественного мнения, но и русской революционной молодёжи. Наконец, обладая в высшей степени способностью заражать своим революционным энтузиазмом, своей страстью и силой воли соприкасавшуюся с ним молодёжь и рабочих разных стран, умея создавать пылких и преданных поклонников и единомышленников, Бакунин в то же время своей нетерпимостью, подозрительностью и деспотизмом отталкивал от себя друзей и последователей и оставался почти без штаба.

И тем не менее его сила, неукротимая энергия и обаяние среди деятелей рабочего движения некоторых государств, в конце 60-х и начале 70-х г.г. были таковы, что исключение Бакунина из Интернационала в 1872 г. послужило поводом к расколу Интернационала на две части, бакунинскую и марксистскую, и что бакунинский интернационал на несколько лет пережил Интернационал, руководимый Марксом.

И это несмотря на то, что всё миросозерцание Бакунина, его философские и общественные взгляды, его анархистское учение так же полны противоречий, как его жизнь, деятельность и характер. Считая себя материалистом и сторонником марксовского материалистического понимания истории, Бакунин утверждал, что «пока существуют две или несколько степеней образования для различных слоёв общества, до тех пор необходимо будут существовать классы»¹, т.е. для него различие в образовании есть причина существования классов, а не наоборот. Этот же исторический идеализм Бакунина питал и центральную идею всего его анархистского учения: в его глазах государство не являлось продуктом классового строения общества и классовой борьбы, который сам собою должен отмереть за ненадобностью с исчезновением классов; нет, государство для Бакунина — самостоятельное зло, причина деления общества на классы и всех бедствий человечества. Поэтому оно должно быть разрушено прежде всего и заменено «свободным союзом свободных общин». Наконец, будучи в теории искренним интернационалистом, мечтая о братстве всех людей, Бакунин ненавидел немцев и особенно евреев, и его выступления против Маркса часто имеют характер самого грубого антисемитизма.

Чем же, при всех этих противоречиях, можно объяснить то огромное влияние, которым пользовался Бакунин в эпоху I Интернационала, то поклонение, которое он вызывал у многих революционеров европейских и русских, ту легенду, которая создалась вокруг его имени? — Бакунин был ярким представителем мелкобуржуазной революционности, был идеологом всех тех, кто размалывается жерновами капиталистической мельницы, кто не способен на длительную и упорную организацию пролетариата, кто верит в чудодейственную силу немедленного «разрушения» государства и всей буржуазной цивилизации. Сам — деклассированный дворянин и интеллигент, Бакунин встречал поддержку в такой же деклассированной интеллигенции Запада и России, в наиболее нетерпеливых, наименее выдержанных элементах рабочего класса и отчасти в разоряемой капиталом и государственными чиновниками крестьянской стихии. Поэтому бакунизм распространялся больше всего в тех странах, где рабочее движение было слабо и мало организовано, где революционеры, следовательно, не опирались на силу и мощь классового коллектива, не понимали, каким могучим орудием в руках этого коллектива окажется, после его победы, государственная власть. Но, отражая определённые общественные отношения, будучи идеологией революционных элементов деклассированной интеллигенции и отсталых или также деклассированных слоёв пролетариата, бакунизм пользовался влиянием также благодаря огромной революционной личности своего вождя. Ибо, как подметил ещё Белинский в 1842 г., после первого печатного выступления Бакунина за границей, «Мишель во многом виноват и грешен; но в нём есть нечто, что перевешивает все его недостатки; это вечно движущее начало, лежащее в глубине его духа», другими словами — его искренняя, глубокая и страстная революционность.

Главная идея бакунизма, его анархизм, окончательно похоронена великим опытом Октябрьской революции и гражданской войны. Но образ Бакунина–революционера, вечного бунтаря против бога и буржуазного государства, – долго ещё будет предметом поклонения и изучения.

1. Избранные сочинения, т.IV, стр. 49.

Письмо В.М. Чернова И.В. Сталину о необходимости объединения сил в борьбе против фашизма и реабилитации политзаключенных

[Не ранее 22 июня 1942 г. ]¹

Обращаюсь к Вам не как человек партии, имеющей свои исторические счеты с партией, именем которой правите Вы теперь в нашей родине. Заниматься сейчас сведением партийных счетов было бы слишком мелко. Перед нашей родиной поставлен жуткий вопрос – быть или не быть. И тот же вопрос поставлен перед всей нашей цивилизацией, которая при всех своих несовершенствах, а порою и извращениях, есть цивилизация гуманитарная и демократическая, цивилизация прав человека, личных и общественных свобод и трудовой солидаризации. На все эти выстраданные человечеством непреходящие ценности заносит свой бронированный кулак современный «зверь из бездны». Это тоталитарное чудовище грозит охватить весь мир цепями своего «нового порядка», порядка, основанного на мифической «естественной иерархии рас», на идолопоклонстве перед хищным национальным государством и на обращении человека в его слепое орудие – обездушенного робота.

История властно продиктовала нам заповедь борьбы против него – неустранимой, непримиримой, неслыханной по напряженности и размерам своим. Она требует всего человека. Она требует устремления всеми помыслами своими вперед и запрещает оглядываться назад. Все прошлые разделения и антагонизмы меркнут перед поставленным ребром вопросом вопросов: распадом всего человечества на мировой тоталитарный блок и на отбивающий его приступы блок свободолюбивых наций. По нему отныне равняются и перестраиваются ряды. Кто этого не понял, тот пережил себя, он – лишний на авансцене истории.

Встреча, которую уготовили народы нашей родины гитлеровским моторизированным полчищам, дает нам право гордиться ими. Проявленные ими моральная сплоченность и единство, жертвенность и массовый героизм могут быть предметом зависти и восхищения наций с заслуженной репутацией самых передовых и культурных – избалованных первенцев истории.

Но даже и в эпоху самых тяжких недоразумений с ними, в которых все же не она одна была виновата, она была достойна более вдумчивого отношения. Ибо даже в метаниях и ошибках, во всех болезненных судорогах своих она оставалась великой страной. Над ней сбылся исторический закон, которому подвластны все великие революции. Ни одна из них не может устоять перед силой инерции, увлекающей ее далеко за пределы осуществимого в данных условиях времени и места. Это сталкивает ее с остальным окружающим миром. Отсюда рождается великая тревога: паническое представление об ужасающем одиночестве, о кольце врагов, которые спят и во сне видят, как бы заново сковать только что разорванные ею ржавые цепи гнета и эксплуатации, о полном отсутствии друзей – гипноз действительных или раздутых и воображаемых опасностей заставляет ощетиниться во все стороны штыками, отказаться от роскоши дискуссий и связанных с ними личных прав и свобод; и, наконец, – à la querre comme à la querre² – беззаветно и безоглядно вручить свои судьбы в руки диктаториальной власти. Не легко далось это решение: оно обошлось ценой долгой Гражданской войны и беспощадных кровопусканий. Но в России ничего и никогда не делается наполовину. Страна на двадцать лет оказалась под прессом, выжимавшим из нее все соки во имя ее чудесного преображения путем индустриализации и сверхиндустриализации, в которой оборонной промышленности было отведено всепоглощающее место. Она научилась съеживаться на жалкой жилплощади, иметь всего в обрез, урезать самые законные потребности, бороться с недоеданием затягиванием туже на себе пояса. Она была загипнотизирована видением образцов промышленного гигантизма, выраставшего на грудах костей советских граждан. Как мать, дрожащая трепетнее всего над недоношенными, болезненными чадами, сторожила она свои «достижения», подозрительная и ко всему внешнему миру, и к собственным служителям. Ей говорили: пусть лучше погибнет сто невинных, чем ускользнет от кары один подлинный вредитель, – и давала миру жуткую картину террора, от которого он внутренне содрогался.

И вот, наконец, слух страны обласкала знаменитая фраза Ворошилова: «Мы готовы». Камень с души свалился, в будущем стала мерещиться внешняя политика, смелостью и благородством своим достойная страны, преображенной очистительным огнем революции. Она имела своих маршалов и свою военную доктрину, альфой и омегой которой было перенесение военных действий на территорию противника. Майский в Лондоне, Лозовский в Москве свидетельствовали, что Советскому Союзу не страшно никакое вторжение, даже такое, против которого придется биться на два фронта. Все заграничные отделы Коминтерна требовали похода против мирового фашизма, громили «капитулянтов», заявляли права Советского Союза на роль авангарда в этом походе, звали Запад равняться по нему. Близились времена и сроки. И тут произошел первый кризис и первое замешательство: резким диссонансом ударивший по слуху «договор Молотов-Риббентроп»³. Но вот пришло успокаивающее разъяснение: его надо рассматривать как суровый, пусть даже жестокий, но заслуженный Западом урок – он не хотел равняться по Советскому Союзу, он дал Гитлеру усилиться, пусть же теперь разделывается с ним, как хочет. Отныне Союз отходит в сторону. Его час придет, когда либерально-мещанский Запад и тоталитарный нацизм Центральной Европы измотают и обескровят друг друга в безысходном поединке до полного бессилия. Тогда во всей полноте свежих, неистраченных сил он выступит в роли третейского судьи судеб Европы и всего мира, и только от него человечество будет ждать и дождется осуществления заветнейших своих упований.

Зачарованных этой перспективой ничто не могло смутить. Надо выиграть время, и этим оправдывается не только попустительство покушениям гнусного агрессора против европейского мира, но и снабжение его военным сырьем. Надо обеспечить тыл вокруг Ленинграда и получить в свои руки важнейшие военно-морские базы на Прибалтике: малые, прячущиеся в раковину нейтралитета прибрежные народы когда-нибудь сами поймут, что Советский Союз должен был во имя всеобщего интереса сломить силой ограниченность их исторического кругозора и стать твердой ногой на их территориях. Нельзя было дать преждевременно вовлечь себя в войну, и лучше было пойти на четвертый раздел Польши, чем дать целиком ее захватить одному Гитлеру. И вот лилась финская и русская кровь, шла комедия добровольной советизации оккупированных земель Эстонии, Латвии и Литвы, русским вторжением наносился удар в тыл героической, изнемогавшей в неравной борьбе Польше. Подозрительность Гитлера надо было усыпить: и вот, отказавшаяся капитулировать вслед за Францией Англия осыпалась нашими упреками за затягивание войны, миролюбие фюрера одобрялось, объявлялось во всеуслышание, что мир нуждается в сильной Германии и даже всегерманский нацистский конгресс удостаивался официального приветствия от «кровью спаянного» союзника…

Кто хочет цели – хочет средств…

Сознательно или с завязанными глазами, но вся эта сложная, жуткая и двусмысленная политическая шахматная игра народами Советского Союза была принята. И о ужас! В этой игре «нас» переиграли. «Мы» не поверили повторным предупреждениям из Лондона и Вашингтона, что «мы» Гитлером уже «взяты на мушку» и что он готовится спустить курок. «Мы» убедили себя, что это – коварные маневры для того, чтобы поссорить «нас» с Гитлером и втянуть в войну. «Мы» воображали, что выигрываем время, а, развязав себе руки договором о ненападении с нами, Гитлер захватывал земли и ресурсы всего континента Европы и обеспечивал себе будущий перевес сил над «нами». «Мы» воображали, что обеспечиваем себе «базы», а нам готовили западню, выманивали из твердынь «линии Сталина» – нам не важно сейчас, правильно ли это наименование или за ней надо сохранить имя «линии Тухачевского» – чтобы захватить врасплох и разгромить Красную армию на новых, неукрепленных рубежах, с раздраженным нашей оккупацией населением в тылу. «Мы» воображали, что истребленных в партийной междоусобице маршалов и десятки тысяч созданных ими и ставших жертвой «чистки» кадровиков можно заменить всепослушными Ворошиловыми и Буденными; а их пришлось наспех и все же с опозданием убирать в далекий тыл после того, как, по отзыву военных экспертов Германии, они не проявили «ни проблеска стратегической мысли». И вот, результат налицо: несмотря на весь несравненный героизм нашего солдата, на всю неслыханную находчивость нашего партизана, на все единодушие крепящего их борьбу «всевыносящего русского племени», – едва начавшийся второй год войны увидел врага⁴, сторожащего подступы к обеим столицам и шагнувшего с дальних западных рубежей к не помнящим ничего подобного низовью Волги и хребту Кавказа!

В этом не виноваты союзники, давшие нам четверть всего того военного снаряжения, которое дает нам возможность продолжать нашу беспримерную оборону, и не отступающие перед регулярной половинной потерей идущих к нам арктическими морями морских караванов. Не дело отплачивать им упреками в том, что они все еще не готовы к никогда невиданным военной историей операциям: миллионному вторжению из-за моря на ощетинившийся сплошной линией крепостных бастионов континент. Надо крепить связь с союзниками, надо организационно слить свой фронт с их фронтами единством общего стратегического руководства. Надо крепить и свой собственный внутренний фронт. Я рад отметить, что к этому тянется душой и сердцем подавляющее большинство – немногие, отверженные в его среде нравственные уроды не в счет – русских людей за границей. И оформленная русская политическая эмиграция, и неоформленное беженство состязаются друг с другом в преданности интересам далекого русского фронта и жажде помочь ему. Их томит жажда активного и ответственного участия в борьбе, их грызет оторванность и невозможность приложить к ней свои руки. Из глубины их существа кричит их душевная боль за родину. Нельзя отвечать им так, как ответили их лондонским делегатам после сношения с Москвой официальные представители Ваши: ценим Ваши чувства, но до окончания войны не имеем времени и возможности сделать из них практические выводы. Это не ответ, это официальная отписка: эмигранты и беженцы для Вас остаются безнадежно чужими (кому же?) нашей, так нуждающейся во всеобщем сплочении стране! Такого ответа их совесть, их чувство собственного достоинства, их любовь к родине не приемлют. Но уж совсем обливаются кровью их сердца при мысли, что есть огромный слой русских людей, еще более обойденных и оскорбленных лишением права встать в ряды борцов за родину; что никогда еще, как во время этой войны, не были так переполнены людьми концентрационные лагеря, всегда ужасные и особенно кошмарные теперь. Неужели не ясно: в них сейчас не может быть места никому, кроме пятиколонников, кроме вредителей – наймитов Гитлера. Все томящиеся в заключении или в изгнании антифашисты, все когда-то изъятые из родной среды за отличное от правящей партии понимание социальной справедливости, свободы, демократии, прав человека – все они должны быть возвращены стране, включены в единый, общий фронт борьбы. Это будет не милость, а их право. Вам в такой момент, Иосиф Виссарионович, нечего с их стороны бояться, у Вас нет права их подозревать ни в чем, оправдывающем их изъятие из жизни. Может быть, они более острым критическим взглядом, чем Вы, смотрят на то ближайшее прошлое, из которого вытекло наше тяжелое, кажущееся порою отчаянным положение. Но они знают, что было бы мелочным и преступным сейчас гипнотизировать себя старыми или новыми партийными счетами. Были промахи, были ошибки; но некогда сейчас убивать время на вопрос, чья вина⁵? Достаточно, что всех постигла ужасная общая беда. Эту беду надо общими силами избыть. Они готовы, без всякой задней мысли готовы стать в ряды общего фронта защиты земель Советского Союза, радуясь тому, что он сам возрождается и обновляется борьбой против фашизма, ликвидацией недавнего советского изоляционизма и вхождением в ряды мирового блока демократии, решившегося, наконец, с корнями выкорчевать из нашей жизни мертвящий тоталитаризм и нацизм. Но не их одних положение обязывает, положение обязывает и существующую власть. И ей история повелительно диктует: стоять на той высоте, на которую поднялась перед лицом всего мира наша страна, быть достойной охватившего ее высокого порыва. А это значит, прежде всего, содействовать всенародному сплочению и энтузиазму великим актом справедливости – амнистией и восстановлением в правах всех заточенных, всех изгнанников, всех эмигрантов, всех депортированных инонациональных, всех антифашистов. И тысячу раз справедливо то же самое и по отношению к депортированным из пострадавших от нашей оккупации соседних малых стран.

Верьте мне, Иосиф Виссарионович, противиться этому акту высокой мудрости и справедливости могут только либо упрямые и слепые вредители дела общенародного единства в борьбе против мирового фашизма, либо люди, которые неискренне и неохотно, лишь на словах, приняли новый курс Советского Союза: вхождение в блок мировой демократии не только для победы над нацистскими врагами человечества, но и для совместного строительства послевоенного лучшего строя жизни, в духе более полной свободы и более глубокой социальной справедливости для всех!

Hoover Institution Archives. Nicolaevsky (Boris I.) Collection. Box 386. Folder 7. Автограф.

http://www.alexanderyakovlev.org/

СВОБОДА! СПРАВЕДЛИВОСТЬ! СОЛИДАРНОСТЬ!